«Узнай себя»: артемовский писатель презентовал книгу городских рассказов

На презентацию новой книги  известного артемовского писателя и поэта Виктора Шендрика «Любит - не любит» пришла творческая элита города.

Как отметил автор, задача литературы и этой его работы не воспитывать, а лишь затронуть в чувства в душе читателя. Он рассказал приглашенным, что книгу писал долго и ждал удобного случая, чтобы наконец представить на суд читателя.

Коллеги и почитатели творчества Шендрика, которые уже успели прочесть книгу, назвали ее городским романсом, а иногда и шансоном. Полные иронии и самоиронии тексты открывают перед читателем будни и праздники главного героя, жителя провинциального городка.

 На презентации звучала не только проза, но и романсы на стихи Шендрика.

 Главный редактор газеты "События" Вадим Мардиян доказал, что юмором полны не только книги, но и жизнь писателя. 

 Сладкие подарки от почитателей.

Новый сборник, в который вошли работы артемовского автора.  

Александр Дьяченко, который сам недавно напечатал книгу, считает, что на презентации автора нужно не поздралять, а благодарить. 

Книга вышла маленьким тиражом - всего 50 экземпляров, поэтому многие присутствующие решили приобрести ее с автографом Виктора Шендрика.

С разрешения автора мы публикуем один из рассказов сборника.

Также за творчеством Виктора Шендрика и других городских авторов вы можете следить на культурном портале «Истоки».    

В ОДИН ДЕНЬ

Каждую субботу я покупаю у неё газеты, и мы с ней давно на «ты». Она работает в киоске «Союзпечать» на углу Красногвардейской и Ломоносовской. Ещё на подходе я замечаю белокурые кудряшки за переливчатым стеклом и знаю – Люба на месте.

Имея двадцатилетнюю дочь, Люба не торопится стареть. Она пристрастна к помаде ярких цветов и красит губы, мало считаясь с естественными их границами. В глазах её – истома и сумерки…

Со своего НП Люба всматривается в течение жизни. В самом, конечно, вульгарном его проявлении – Люба созерцает улицу и прохожих. Долгими взглядами провожает наиболее видных мужчин.

Заметив достойный типаж, Люба мечтательно вздыхает, отчего её большая грудь заметно вздымается над разложенными в витрине газетами и сборниками кроссвордов.

Стареть Люба не спешит, но шейпинг или бодибилдинг не знакомы ей даже как понятия. Впрочем, в нашей глубинке нечто подобное можно сказать обо всех женщинах, изведавших радость замужества и счастье материнства и одолевших сорокалетний рубеж не истреблёнными в едва забытых очередях и креслах гинекологов-недоучек.

Одним словом, Люба – толстушка. При описании роскошных женских форм принято обычно ссылаться на полотна Кустодиева или Рубенса. Мало того, нередко приходится слышать определение: «кустодиевские формы». Вот уж, действительно… Побывать бы во Флоренции, в галерее Уффици, где хранится «Автопортрет» художника, и посмотреть, какими такими формами обладал Борис Михайлович. Но, могу представить, худ был, и щёки впалые…

А о Рубенсе вообще и говорить не хочется. Никудышный, замечу, живописец! На его холстах – пруд пруди обнажённых женских телес, но, по большому счёту, и глянуть не на что. Отяжелевшие чресла, заплывшие жиром ляжки, животы в складках, и при всём этом добре – ни одной приличной груди! Всё – так себе, намёком, с сосками-точками. А не умеешь рисовать – не берись. Малюй себе замки Стен и пейзажи с водопоями. Хотя, может быть, просто не повезло фламандцу с натурщицами…

Рядом с Любиными достоинствами всякое барокко незамедлительно бледнеет. Её фигура типична для славянки и, если и отмечена излишествами, то располагаются они в пропорциональном соотношении. Тут если грудь – так уж грудь!

А солнышко разгулялось по случаю выходного дня, и почки на кустах сирени лопнули, выпустив на свет Божий клювы первой зелени. В куртках и пальто уже жарко, но люд ещё терпит.

И настроение у меня великолепное. Такое у меня настроение, что и газета, пожалуй, не очень-то и нужна. И к Любиному киоску направляюсь я теперь лишь в силу установившейся традиции. Чтоб не отвыкнуть от субботних прогулок.

– Я вас приветствую, барышня! – склоняюсь я к Любиной амбразуре, нащупывая в кармане деньги. – …

Такое помпезно-затасканное обращение вырывается у меня, похоже, от приподнятости духа, а вообще – я уже говорил, кажется, – мы с Любой на «ты».

– …Мне как всегда.

Передо мной ложатся «Факты» и «Кряжгородский вестник», и… ни звука в придачу!

И всё – на женщину уже нельзя смотреть через стекло. А нужно выворачивать шею и заглядывать в окошко снизу вверх. Один Бог знает, как это тяжело, но я делаю это – ситуация обязывает!

И тут же замечаю пунцовый носик, осыпавшуюся с ресниц тушь на щеках и полные нехорошей влаги глаза. Да, это явно – не портрет жены художника. Бог ты мой, дался мне этот Кустодиев! 

– Что стряслось, Люба? – уже не могу не спросить я.

Полные Любины губы заметно подрагивают. И всё же с них слетает:

– Ты зайди, Вадим…

И я иду. Обречённо, как на встречу с кредиторами. Иду, сам не зная, зачем это делаю. Иду, погрязая в невесёлые мысли. Потому, что сейчас начнётся… Потому, что моя виртуальная жилетка, в которую плачутся все кому не лень, скоро будет насквозь мокрой от соплей. Потому, что хорошего настроения как ни бывало, чёрт возьми!..

Пока огибаю угол сине-белого, динамовской расцветки киоска, пытаюсь угадать, что же произошло. Поругалась с начальством и теперь попадает под сокращение; проторговалась и будет – это хуже! – просить в долг… А может, ещё что?..

– Ну? Что случилось, радость моя? – спрашиваю я и пытаюсь хоть как-то устроиться в тесном нутре Любиной торговой точки.

– Понимаешь, Вадим Андреевич… – начинает Люба, но голос срывается, и она трёт носовым платочком и без того красные веки. – Знаешь, Вадик, как больно, когда бросают?

Вот оно что!

– Знаю, – говорю. – Или не знаю. Да нет, знаю, наверное.

Нет, не нужен он ей, мой ответ.

– Он… как он мог… как он мог так?..

– Кто он? Давай толком.

– Есть тут один, – Люба брезгливо поджимает губы. – Ты его видел, наверное. Такой…

Точно, вспоминаю, видел. Меткое определение – «такой». Вертелся здесь, около киоска. А иногда я видел его и за стеклом, на месте, где сейчас стою сам. Даже запомнился его затравленный взгляд – ещё бы, нарисоваться в витрине у Любы на глазах всего Сергеевска! Это вам не Мехико какое-нибудь, здесь мигом всё зафиксируют и сольют информацию кому следует в наисвежайшем виде.

Что ещё сказать? Мужик как мужик. На вид моложе Любы. Грузноват для своих лет. Носит куртку из кожзаменителя – из кожи дивана – и такую же фуражку. Или, кто его знает, как он зовётся, этот головной убор, формой напоминающий срезанную вполовину коробку от торта, но с козырьком.

Кажется, я видел его даже сегодня, когда только подходил к киоску. Видел со спины, уходящим. Или это действительно кажется?

Стоп! А я-то сейчас чем лучше? И я торчу за стеклом в этой чёртовой лавке на глазах у всего города. Рядом с Любой! И меня зафиксируют, и меня сольют!.. Ай, нехорошо-то как получается… 

– Ну, видел, да, – говорю, отгоняя прочь тревожные предчувствия. – И что?

– Ну что – «что»?! Сегодня он сказал, что больше не может со мной встречаться. Сказал, что любит жену… И вообще…

Люба шумно сморкается в платочек.

– Понятно, – говорю. – Бывает.

Бывает-то оно, конечно, бывает, но что говорить дальше и как теперь себя вести – ума не приложу!

– Ведь он часами сидел вон на той скамейке. Всё смотрел на мой ларёк, всё ждал, когда я кончу работу. И на тебе!.. У нас же  идиллия с ним была. А говорил… Ты бы, Вадим, слышал, что он мне говорил…

Не слышал, думаю, но, думаю, немного и потерял.

– Как он меня называл! – голос её взбирается к задушевным вершинам. – Знаешь… он говорил, что у меня глаза, как у серны.

– Оригинально, – вставляю я и тут же интересуюсь: – А он её видел когда-нибудь? Серну.

– Не знаю, – вздыхает Люба, и я понимаю, что ей совершенно неважно, видел он серну или нет. – Ну как можно вот так, после всего, что было?..

– Да-а… – вздыхаю и я. – Ситуация…

Я смотрю на заплаканную Любу, и в голову мою лезут неадекватные, мягко говоря, мысли. Нет-нет, я не воображаю себе, что и как там у них было, но почему-то меня очень интересует, как будет выглядеть Любина грудь, если её вот прямо сейчас освободить от всяческих супоней и выпустить на свет Божий. Какие у неё окажутся соски? Крупные? Или наоборот – маленькие? Нет, маленькие – это ни к чему, маленькие на таких объёмах и найдёшь не сразу. Не нужен нам никакой Рубенс, и пусть лучше будут крупные. Не бледные и не очень тёмные. Розовые пусть будут…

Люба снова проходится по глазам платком и неожиданно заявляет:

– Сволочи вы, мужики!

Голос её низвергается с задушевных высей, и мне кажется, что вот-вот польётся скандальная базарная скороговорка.

– Есть маленько, – с готовностью соглашаюсь я. – Уж что поделаешь?

– Морочил голову, говорил – всё из-за меня бросит. А теперь – жену он любит! Ну и пусть катится к своей жене! Видела я ту жену! Ни кожи ни рожи! Кости одни с макияжем…

– Так и не жалей, – стараюсь я попасть на нужную волну. Сделать, короче, то, для чего меня зазвали в эту неуютную будку.

– Да я и не очень-то, – дёргает подбородком Люба, и я замечаю, что глаза её сделались яснее и суше. – Обидно только, Вадик. Ведь как говорил! Так говорил!

– Про серну, – подсказываю я.

– Если бы только про серну! Он, знаешь, он говорил – мы умрём с тобой в один день!

– Нет, каков оригинал! – я округляю глаза. – Поэт, можно сказать!

– Отож, – охотно кивает Люба. – Подлец, короче.

Боже, думаю я, ну зачем это всё мне?! Мне газеты нужны и не больше! Зачем мне все эти слёзы и душещипательные признания? И главное – чем я могу помочь? Почему именно я должен выслушивать весь этот бред?

И неожиданно для себя я спрашиваю:

– Люба, а как получилось… ну, как ты надумала рассказать всё это мне?

– Ты добрый, Вадим, – буквально ошарашивает она меня.

Глаза её теперь находятся прямо напротив моих глаз. Некуда мне их спрятать в этой тесноте, свои глаза.

– Лицо у тебя доброе, – добавляет она.

Здравствуйте! Приехали! Нашла добряка! Да злой я, злой, – хочется закричать мне. И наплевать мне на все эти страсти-мордасти и на этого «кожзаменителя» с его гриновскими перепевами! И на глаза всех парно- и непарнокопытных тварей мне тоже наплевать! Господи, ну что я здесь делаю?!

– Да и чёрт с ним! – говорит Люба. – Жалко, конечно, да ладно.

Она изменилась. Губы уже не дрожат, краснота вокруг глаз исчезла, голос звучит ровно.

– Я вот думаю, – продолжает она, – как лучше его забыть. Может быть, клин клином?..

И в глазах её – сумерки и плотоядность. И она придвигается. Вернее – как бы придвигается, потому что никаких физических движений она не делает, но в каморке становится теснее. И жарче становится, а точнее – как бы жарче, потому что дело не в градусах, а в том возникшем накале, который ощутим явно и который трудно переносить.

Я смотрю на её запястья, словно перехваченные ниточками, на тугие щёки и подбородок с тенденцией к удвоению, но я не смотрю ей в глаза, я боюсь. «Клин клином, – повторяю я мысленно. – Что значит – клин клином? И всё это… в один день?»

Я смотрю на часы. Я становлюсь суетлив, осознаю это, и мне делается неуютно и неловко от собственной суетливости.

– Пора мне, Люба. Ещё в пару мест надо…

Я говорю сбивчиво и негромко, но это – вопль! Я не хочу, я изо всех душевных сил не желаю умирать с ней в один день. Не желаю настолько, что готов умереть на день или два раньше.

Я нащупываю дверь и толкаю её. Там, за дверью, субботняя уличная толчея, солнышко и сирень с клювами. И совсем не душно там, за дверью.

– Вот спасибо тебе, Вадик, утешил капитально, – слышу я за спиной. – Выговорилась тебе, и легче на душе стало.

– Пока!

Неловко полуобернувшись, я прощально машу рукой и – быстрей-быстрей – от этого, динамовской расцветки, киоска.

По пути вспоминаю, что газет я не купил. И Бог с ними! Вообще, я их выписываю на дом, газеты…